Кира Муратова: «Любая война – это табу, это людоедство»
(Сакен Аймурзаев, Эхо Москвы, 17 июля 2015 года)Во время поездки на Одесский международный кинофестиваль Сакен Аймурзаев пообщался с выдающимся кинорежиссером Кирой Муратовой. Представляем слушателям аудиозапись интервью. Еще один участник разговора - художник Евгений Голубенко, муж Киры Георгиевны.
С.Аймурзаев
― Кира Георгиевна, вот я думал какой фильм, какой жанр можно было бы снять сейчас про то, что с нами происходит вокруг — комедию, трагедию, детектив?
К.Муратова
― Да снять-то можно все что угодно, это же безнравственное занятие. Это трагедия, но она происходит всегда где-нибудь. В каком смысле вы спрашиваете? Это так ужасно то, что происходит, что жанры здесь ни при чем. Это как бы такая всегдашняя общечеловеческая жизнь. Вообще, фильмы — это же все-таки утешение, как и все искусство, и развлечение. Поэтому есть разные жанры, а жизнь это совсем другое. Ну что еще сказать, больше нечего.
С.Аймурзаев
― Но трагедия — она меняется из года в год или она примерно та же?
К.Муратова
― Она всегда, она вечная. Она всегда одинакова, просто одежки меняются, а скелет внутри тот же самый. Я не знаю, вы такие вопросы задаете ужасные и страшные.
С.Аймурзаев
― Мы живем все тут.
К.Муратова
― Я понимаю, но я совсем не готова погружаться в весь этот ужас, в который погружена как и все, но говорить так красиво об этом мне не нравится, мне это противно, понимаете, вот так как блевотина. Поэтому я сказала, а нюансы разбирать в блевотине — зеленоватая она, или желтоватая, или смешанных цветов — ни к чему мне это. Я не ожидала и вообще считаю, что это не нужно, потому что это ничего не меняет, это отвратительно все. Не знаю чего вы хотите об этом говорить. Я вообще пацифист, понятно вам?
С.Аймурзаев
― Да, конечно, понятно.
К.Муратова
― Ну вот и все. Мне кажется, что это как любую войну, убийство человека человеком не в аффекте, а преднамеренно, как в юриспруденции сказано, это табу, это людоедство. Людоедство же не практикуется как приличное занятие, оно практикуется кое-где, но оно осуждается. Но это табу, что тут еще сказать? А раз большинство человечества находит в этом все что угодно — героизм, всякие красивые вещи, то так и будет испокон века и вовеки веков.
С.Аймурзаев
― Ну а как защищаться от этих мерзости?
К.Муратова
― Защищаться? Невозможно, она влезает во все щели, да она даже в тебе самом, понимаете, поэтому никуда не денешься.
С.Аймурзаев
― Вы видели, что Табаков вчера сказал?
К.Муратова
― Нет еще. Может он по «Культуре» сказал, так его у нас нет.
С.Аймурзаев
― Нет, по РенТВ сказал.
К.Муратова
― А этого у нас тоже нет?
С.Аймурзаев
― По РенТВ сказал, что украинцы всегда были на втором или третьем месте были после русских, и ему их жалко. Вот он сказал такое в интервью.
К.Муратова
― Что сказал? Что жалко ему украинцев?
Е.Голубенко
― В культуре выходцы отсюда всегда были третьесортными. Но я же не знаю кого он считает выходцами — Петренко, Филипенко? Он перечисляет их?
К.Муратова
― Актеров что ли?
С.Аймурзаев
― Нет, он так не говорит, тогда и Довженко можно так назвать. Он не уточнил.
К.Муратова
― Ну считает и считает, ну и что? Может быть это так и есть, ну в смысле это маленькая страна. В такой огромной стране как Россия больше вообще возможностей выбрать сливки, да? Почти всегда.
Е.Голубенко
― Ну смотря что он имеет в виду — если брать украинскую литературу прошлого века…
К.Муратова
― Надо посмотреть что он сказал.
Е.Голубенко
― когда в России был такой страшный взрыв.
К.Муратова
― Какой взрыв?
Е.Голубенко
― Ну в литературе, в 19-м веке, то наверное, Котляревский, Леся Украинка, Шевченко…
К.Муратова
― Ну да, наверное, менее. Но Шевченко не трогай. Шевченко отдельно.
Е.Голубенко
― Ну да, но если брать валовой продукт, то можно так считать, что это вторично.
К.Муратова
― Большая огромная страна. Хотя.. А зачем это говорить, не понимаю, какое это имеет значение?
С.Аймурзаев
― Ну там, наверное, так надо так говорить, если он так говорит. У него театр.
К.Муратова
― Он за театр. Он за театр душу отдаст, продаст, все что угодно. Он мне написал. Он же недавно снимался, я его очень люблю, у нас душевное содружество. И он в день рождения мой мне написал телеграмму такой трогательности, что вообще. Наверное, он хотел мне показать, что «ты не думай, что это к тебе относится».
С.Аймурзаев
― Это уже было в этом ноябре, который был?
К.Муратова
― Да. Он написал такую длинную замечательную телеграмму, со всякими замечательными словами. Раньше он не поздравлял меня с днем рождения, а тут поздравил так длинно и замечательно. Потому что он очень чувствительный человек, но театр для него — это главное и не только главное, а это все, понимаете. Поэтому он может сказать все что ему прикажут или все, чего от него будут ждать, если взамен будет театру хорошо.
С.Аймурзаев
― А есть такие, для которых кино это все и они готовы на все, чтобы снимать или сниматься?
К.Муратова
― Это я была такая, когда была режиссером, а сейчас я уже не режиссер. Нет, ну как, не на все — убить только начальника какого-нибудь могла, казалось мне. Я так думала, что вот у меня сейчас рука за спиной, а вот если бы там был пистолет, то я сейчас стрельнула. Так я думала физически, когда я смотрела на них.
Е.Голубенко
― Как ни смешно, при советской власти не требовали от автора каких-то общих ...
К.Муратова
― А вы чего сидите и не едите? Это очень вкусно с кофе.
С.Аймурзаев
― Я уже пробовал, очень вкусно.
К.Муратова
― Очень хорошо с кофе брынза.
Е.Голубенко
― Чиновники были обязаны общие оценки империализму, а к режиссеру… К работе его приставали, ты не раскрыл то и се.
К.Муратова
― Но говорить не надо было.
Е.Голубенко
― Но так сказать, что от режиссера требовали, чтобы он вышел на трибуну и начал поливать кого-то.
К.Муратова
― Но это было бы неплохо с их точки зрения. Не требовали, но снимать нужно то, что нужно.
Е.Голубенко
― Могли сказать — это мелкобуржуазный фильм, ты не раскрыл проблему.
К.Муратова
― Так и говорили.
С.Аймурзаев
― Не те проблемы
К.Муратова
― По «Долгим проводам» ЦК украинское собиралось, постановление издало, но и все. Ну издало и издало, и вообще уволили и дисквалифицировали, и все. Но так чтобы сказали «Ты вот выйди и покайся!»...
С.Аймурзаев
― Отрекись — этого не было?
К.Муратова
― Это вообще не в моде уже было.
С.Аймурзаев
― А каким образом тогда манипулировали— бюджетом?
К.Муратова
― Нет, вот как раз с деньгами все было нормально. Когда ты уже снимал, то.. ну как нормально — ничего такого миллионного не снимали вообще за редкими исключениями, редчайшими, когда тема какая-то очень нужная. Если тебя запускали, то деньги тебе уже давали, которые нужны были по тем временам, казавшимся недорогими.
Е.Голубенко
― Они шантажировали тем, что если ты не сделаешь поправки
К.Муратова
― Та чем там манипулировали! Просто останавливали, прекращали и пересматривали отснятый материал, каждые 300 метров.
С.Аймурзаев
― Каждые 300 метров это у них такой страховочный такой был отрезок?
К.Муратова
― По-разному было. В принципе, было такое правило, что материал нужно смотреть каждые полезных 300 метров, полезных, по сценарию. Иногда они манкировали, не смотрели. На студии если в Одессе снимаешь, то потом в Киев слали, потом в Москву слали, такая лесенка. Не понравилось, показалось что-то лишнее — убрать. Посмотреть, как убрали. Не убрали — еще раз сказать: «уберите». Если хорошо к тебе относятся, то могут три раза сказать «уберите», а потом закрыть, если не слушается. Три раза — это я условно говорю, можно и два раза, и четыре.
С.Аймурзаев
― Сейчас все по-другому — сейчас денег не дают. Вот последний фильм, я посмотрел в Киеве, это же про это же?
К.Муратова
― Ну для человечества это более натурально оперировать деньгами и количеством зрителей, прокатом, это натуральное свойство человечества. А манипулировать идеологией, которую почему-то надо считать, что они лучше знают, чем, скажем, я или кто-то, то есть это что-то такое очень эфемерное, свободное, как у пташки крылья должны быть. А деньги — да. Вот вы не снимаете фильмы, которые могут принести доход — до свидания. Я могу обижаться, огорчаться, но я это понимаю, это свойство человека расценивать все. Поэтому сейчас я всегда предпочитаю похвалить по сравнению с тем, что было естественно. А самый лучший для меня был период — это перестройка и некоторое время после нее, пока еще не было власти денег, безоговорочно провозглашенной и практикуемой, а идеология была отменена.
С.Аймурзаев
― То есть запретов не было, но и денег пока еще не было?
К.Муратова
― Нет, как раз деньги государство выделяло. Деньги давали и ничего не запрещали — был снят «Астенический синдром», «Перемена участи», даже «Чувствительный милиционер», «Увлеченья». Это же был такой фантасмагорический для меня и для многих запрещенных ранее в кино людей момент, и даже не момент, довольно длинный период. Раньше говорили, что мол, пошла к черту, тут косая и кривая, ты искажаешь действительность, буквально на следующий день мне сказали «Гениально, вы гений. Дайте ваш сценарий и даже если это белый лист — снимайте!». Про Наташу Лебле, про которую раньше говорили «уродина», и которую я хотела снимать, буквально на следующий день те же редакторы сказали «Красавица! Где вы ее взяли?». Да нет, ну это было замечательно.
С.Аймурзаев
― Почему это все закончилось?
К.Муратова
― Пришли деньги и начался натуральный ход вещей. Это был такой всплеск и разрыв времен, порвалась связь времен. Именно так, порвалась связь времен. И некоторое время чиновники все забоялись, их еще не сняли, еще держали, они стали все говорить и делать наоборот, и деньги давали, и кино снимали. Мы сняли «Астенический синдром» — это вообще невозможно было когда— раньше снимать. Получилось так, что сняли половину, а деньги у нас кончились и попросили еще денег на две серии. И нам тут же дали без разговоров, пожалуйста, только снимайте. А мы еще так как-то так опасливо, «нижайше просим».
С.Аймурзаев
― Но это редкое время, когда так совпадает.
К.Муратова
― Как редкое? Это уникальное, да не то, что почти, а вообще не бывает. Где-то может и бывает, но я не знаю где это. Но у нас такого я не припомню. Может быть в революцию были моменты первые когда, всем художникам, ну и так далее. Я вообще тот период, который прожила могу понимать и анализировать. А прежние времена — может как для всех людей, кроме историков, — сплющиваются. Наверное, все повторяется, без конца и без края повторы.
С.Аймурзаев
― А зачем? Лучше же не становится?
К.Муратова
― Зачем? Что значит зачем — это же натуральный ход вещей, это Дарвин, или кто там еще. Это просто так, это просто так устроено, что бывает так, что оно повторяясь, повторяясь, повторяясь, вдруг разрывается и кажется, что наступило что-то другое совсем. А потом все опоминаются и возвращаются к нормальному, привычному ходу вещей, событий и так далее. А зачем? Вот уж вопрос.Что-то вы, наверное, верите в прогресс? А я нет, понимаете. Поэтому мы с вами не сговоримся. Я не верю.
С.Аймурзаев
― Ну как может пацифист не верить в прогресс? Пацифист не может не верить в прогресс?
К.Муратова
― Это как понять?
С.Аймурзаев
― Ну потому что люди ели раньше людей, а теперь не едят, убивать было легче, а теперь труднее.
К.Муратова
― Нет, не легче и не труднее. Ну не едят людей. Это нюансы, это моды. Кинутся в одну сторону — не есть людей, зато можно продолжать пытать. Но пытали как-то изысканно очень, инквизиция пытала витиевато, какие-то инструменты красивые пыток. А сейчас просто. Это как про моду говорить, что были какие-то прически до потолка и палками их поддерживали слуги. Но это не значит, что это что-то меняется. А теперь просто мини-юбки и ровные волосы. А разве это значит что что-то меняется? Это значит, что просто надоедает и какое-то происходит колыхание туда-сюда. Ничего не меняется, природа же человеческая она… Пацифист и прогресс — какая связь? Я просто ужасаюсь, как и многие, тому, что мы такие, но это не значит, что я верю, что мы можем стать другими действительно. Можем на время, в какой-то группке и так далее.
С.Аймурзаев
― Какая может быть помощь в этом?
К.Муратова
― Никакой. Я очень сочувствую и симпатизирую людям, которые верят в прогресс. Но я просто не верю, разве это интересно?
С.Аймурзаев
― А людям, которые в Бога верят, религиозным людям?
К.Муратова
― А что мне на них? Ну верят и верят. А что я должна? Я атеист, ну и что дальше? А они верующие, я им могу только позавидовать, хотя это нелепо, в смысле недостижимо. Потому что им как бы лучше, наверное, живется морально. Они фактически тоже верят в прогресс. Рай — это прогресс по отношению к реальности, да? Я ничего против них не имею, просто они такие же, как и не верующие, в смысле такие же агрессивные. Но когда им не позволено быть агрессивными, они скукоживаются и делают такое личико несчастное. Их действительно мучают. И тогда такая эпоха. А потом когда им говорят «Нет, вы самые лучшие, вы — знамя нации», они становятся агрессивными.
С.Аймурзаев
― А что с искусством обычно происходит в такие моменты? Пацифизм и искусство — это не пацифизм и прогресс. Пацифизм и искусство могут быть, вы не будет с этим спорить.
К.Муратова
― А какая связь? Искусство вообще — сколько бы не говорили, «это было лакировочное искусство», про советское искусство так говорили — искусство вообще — это утеха, отрада и опиум. Оно вообще лакирует в принципе. Никакое искусство, самое мрачное, самое ужасное, не может быть таким мрачным и таким ужасным как жизнь, как реальностью, которую оно отражает. Но отражает или якобы, или почти, или все равно гармонизируя, приукрашивая. Даже самые ужасные и трагические произведения все равно хотя бы своей формой, если они совершенны, дают отраду, удовольствие. А жизнь в таких случаях удовольствия не содержит. Это как опиум, как наркотик, это опиум для народа.
С.Аймурзаев
― Искусство — опиум для народа, это было бы неплохо.
К.Муратова
― Это хорошо, это так и есть. Настоящее произведение искусства всегда дает радость, удовольствие, даже если оно и мрачное, то хотя бы от формы.
Е.Голубенко
― Но самые глубокие пессимисты в искусстве — это художники, которые снимают кино, это типа Гайдая.
К.Муратова
― Гайдая? Я не подумала.
Е.Голубенко
― Это глубочайший пессимизм. Это человек, который снимает чистый опиум, потому что знает что все, что пытается показать действительность, мрачную реальность — бессмысленно.
К.Муратова
― Ну ты имеешь ввиду хорошую комедию?
Е.Голубенко
― Да, хорошие комедианты — это самые образчики пессимизма.
К.Муратова
― Но они вообще такие и в жизни, говорят, бывают все.
С.Аймурзаев
― Вы знаете, я последнее время стал смотреть очень много комедий, причем мне уже все равно какие они — американские, неамериканские, я смотрю много. И мультики стал смотреть много.
К.Муратова
― Мультики не люблю.
С.Аймурзаев
― Это почему-то сейчас происходит, хочется комедий и мультфильмов.
Е.Голубенко
― Ширмой закрыться, заслониться от реальности. Искусство же изначально идет от религии, есть же Фрезер, там все уже давно изучено глубоко — его корни, природа, где разветвляется культ и искусство, а где они еще вместе. Это глубоко и досконально изученный вопрос.
К.Муратова
― Но это забывается, изучили, а потом забывают это.
Е.Голубенко
― Да, тогда начинают опять его изучать, а там изучать уже нечего. Когда появляется молодое искусство, якобы разрушающее старое, у них есть такая иллюзия, что они сейчас мир взорвут и он станет другим, лучше, все себя увидят со стороны. А это же просто белка в колесе. Просто этот цикл пройдет и наступит следующий цикл.
С.Аймурзаев
― Но тогда получается, что делить искусство тоже странно — украинское, американское, русское. Это невозможно разделить.
Е.Голубенко
― Ну как, бюджет есть украинский и американский, и вот оно так и делится.
К.Муратова
― Бюджет, язык делят их. А что значит делить?
С.Аймурзаев
― Вот говорят — украинское кино, украинские режиссеры, украинские художники, музыканты?
Е.Голубенко
― Это для удобства изучения вопроса.
К.Муратова
― Я не понимаю про что вы говорите — про реальных производителей, про тех кто дает деньги? Ну пускай и говорят. Кому-то это даст это хороший бюджет. Почему бы не говорить? Почему бы не испытывать патриотизм, это же просто ощущения такие — нравится этот пейзаж, этот язык. Ну вот я, например, украинским языком владею только настолько, чтобы понимать, говорить не решусь, хотя понимаю. Но я же люблю Шевченко, потому что замечательно, красиво, глубоко. Вот люблю я его, мне нравятся его украинский язык именно. И я думаю: «нет, это наверное, непереводимо». Или, скажем, есть такой классик румынской литературы Эминеску. Он тоже имеет свой румынский такой язык, который кажется непереводимо прекрасным. Пускай оно будет, это красиво, это должно быть. Что значит говорить? Оно так и есть — каждое время имеет свою краску, свой цвет и каждый человек искусства.
С.Аймурзаев
― От осознания красоты Шевченко до национализма дорога есть?
К.Муратова
― Это иногда сливается, это очень часто бывает, ну и что.
Е.Голубенко
― Это чаще всего такая реакция, если вы улитку шилом ткнете…
К.Муратова
― Ой, не надо.
С.Аймурзаев
― Одесса же сильно изменилось после того, как из нее уехали разные люди?
К.Муратова
― Вы знаете, я же не коренная одесситка, я после ВГИКа приехала в Одессу и я ее иначе воспринимаю, чем одесситы. Одесситы ее обожают, я — нет. Я к ней спокойна, и даже иногда слишком отрицательно, наверное, отношусь, меня многое раздражает. Раздражает их такая самовлюбленность, самоуверенность, что все из Одессы — самое лучшее. А чего ж они уезжают из Одессы, если они здесь родились и здесь все самое лучшее? Все в мире — одесситы, но грязи своей не видят, недостатков города, архитектуры не видят. Вообще считают: красиво! Глаза, наверное, закрыты, или полузакрыты, или так в тумане. Юмор одесский считаю дежурным, повторяемым без конца, подражают друг другу и повторяют. Короче, я к ней отношусь критично.
С.Аймурзаев
― Но вы много снимали этот город.
К.Муратова
― Да, снимала. Но в любой другой бы город попала бы, заинтересовалась, в любую страну, язык которой бы понимала. Это мне любопытно, мне интересно, я погружаюсь, ищу. Воспеваю нельзя сказать, но представляю, пытаюсь отразить, изучить… Я все думаю, что значит почему украинское или американское? Да потому что оно далеко друг от друга, это естественно. В каждом месте свой муравейник и свои муравьи.
С.Аймурзаев
― Если бы только конфликтов не было, понимаете?
К.Муратова — Если бы да кабы, это разговор мифический.
С.Аймурзаев Ну тогда новости просто нужно не смотреть и выходить только по вечерам из дома.
К.Муратова
― Но насчет выходить мы вообще мало выходим, а новости смотрим регулярно, это привычка такая, просто любопытство и сочувствие, конечно. Печальное сочувствие самим себе. Это же так смешно отделять себя от всего человечества. Таких очень много людей, которые отделяют себя и думают, что другие не понимают. Просто это вечное такое состояние человечества, оно делится на разные группировки, мышления и даже чувствования.
С.Аймурзаев
― Какая цена того, чтобы не быть в группировках? Что надо заплатить чтобы не быть в группах?
К.Муратова
― Ничего не надо платить.
С.Аймурзаев
― Просто быть самим собой?
К.Муратова
― что значит заплатить? Кому?
С.Аймурзаев
― Ну например, делать ничего не будет возможно, если ты не примкнешь ни к какой группе
К.Муратова
― Ну и так и будет, ну что сказать на это
Е.Голубенко
― Я вот занимаюсь всю жизнь без группы, не удосужился примкнуть. У меня есть конечно, проблемы
К.Муратова
― Вот он картины рисует
Е.Голубенко
― У меня есть, конечно, проблемы, в том смысле, что группы пробиваются легче куда-то
К.Муратова
― Ну если хотите пробиваться, это же очень такое занятие неприятное, с моей точки зрения. Кому-то может быть это до такой степени свойственно, что даже весело пробиваться, вот мы группа, вот мы отдельно, мы партия, мы особенные, мы группа. Я такого не чувствую.
Е.Голубенко
― Без группы можно очень комфортно существовать.
К.Муратова
― Ну не очень комфортно, но свойственно. Комфортно — это сильно сказано.
С.Аймурзаев
― Киностудия может заработать в Одессе?
К.Муратова
― Не думаю, хотя тут вопрос личности в истории. Если какой-то человек очень патриотично настроенный к Одессе и очень богатый, или не патриотично, а просто подумал, что это у моря, все это диктует, чтобы здесь была киностудия. Вдруг он вложится в это деньгами. Откуда угодно человек. Это может быть, это нельзя предугадать. А иначе — вряд ли. Иначе нам удачи не видать.Я не думаю, что это возможно, но все может быть неожиданно. Личность в истории может сыграть большую роль. Когда-то был даже такой вопрос на экзамене — роль личности в истории, что не надо ее преувеличивать, но и не надо ее приуменьшать, не надо ее преувеличивать, и не надо ее приуменьшать. Это жевали без конца, и надо было приводить примеры. Тот так, а этот наоборот.
С.Аймурзаев
― А обычно живых приводили или?
К.Муратова
― Нет, уже погибших, в смысле мертвых. Нет, живых не надо было. Неизвестно что с ним завтра будет, начнут потом вычеркивать его имечко.
С.Аймурзаев
― Как в общение с теми, кто в Москве? Вы не говорите сейчас с ними?
К.Муратова
― Та я и раньше не говорила, я вообще не общительный человек. У меня профессия очень общительная, чрезвычайно, а я еще и усугубляла ее общительность. Такая у меня манера режиссерская, что я люблю много смотреть людей с улицы, не актеров, кто ни откроет дверь, я к нему с интересом. Даже если у меня все утверждены, а тут приходит девица какая-нибудь и говорит: я вот хочу у вас играть главную роль. Я не скажу ей, что у меня уже все утверждены и извините. Я скажу: «Сядьте, почитайте кусочек, расскажите», и вдруг она может изменить все или даже сценарий изменится, вместо одной героини станет две героини. Я много общаюсь, а вообще по складу своему натуральному я склонна к аутизму. И, понимаете, как получается, что я когда приходила с работы я уже со своими близкими не могла улыбаться, я так молчала. Я не общительный по своему складу человек.
С.Аймурзаев
― Как с такой необщительностью работать?
К.Муратова
― Нет, это не от работы, это просто от природы. Я бываю очень общительна, но в принципе, мне это не всегда нужно. Чаще мне нужно побыть одной. Раньше мне не хватало одиночества, когда я работала, а сейчас хватает, но не мешает. Как-то не люблю тусоваться, не люблю так просто говорить, общаться. Могу, но мне это необязательно. Это недостаток, конечно, наверное.
С.Аймурзаев
― А вы ограничивали себя в разговорах с актерами, когда работали? Есть день-два, а может и неделю готовы были объяснять?
К.Муратова
― Я ничего не объясняла обычно, я редко объясняю. Я не люблю актерам говорить про зерно и всякие такие станиславские ухищрения, которые действительно наверное помогают кому-то. Я люблю, чтобы человек сам раскрылся, чтобы раскрыть его, расколупать. Если это актер, то в нем найти, что называется, человека, то есть помимо актера что он имеет свое оригинальное. А если это не актер, то я много говорила, и если он мне нравился, и я хотела его раскрыть, чтобы ему стало удобно, приятно и интересно этим заниматься и чтобы он свое нутро раскрыл. Потому что мне казалось, что вот в этом человеке есть что-то очень оригинальное, интересное, своебычное такое, а он стесняется. Надо ему подушечки под локоточки так подложить, чтобы ему стало хорошо, чтобы он захотел быть артистом, чтобы он научился получать от этого удовольствие. И вот когда он получит от этого удовольствие, то он раскроется как цветочек и тогда нужно и много говорить и много гипнотически так внушать, что ты такой особенный и замечательный, раскройся.
С.Аймурзаев
― А ругать, если не раскрывается?
К.Муратова
― Ну если не раскрывается, то чего уж ругать? Он еще больше закроется. Потом, конечно, бывает всякое. Ну как актера ругать, ну если он пьяный пришел на площадку, то уже бесполезно ругать, надо как-то протрезвить. Нет, ругать актеров бесполезно, поэтому и непродуктивно. Ну что ругать. Они же не станут лучше играть, они просто испугаются, обидятся, зажмутся, заплачут, зачем тогда это? Какой смысл? Конечно, когда двое актеров у меня подрались прямо перед съемкой, себе лица исцарапали, а как снимать исцарапанное лицо? Но я даже не знаю ругала ли я их, я просто так в пространство проклятия. А их бесполезно, это их не исправит, что их ругать? Но вообще нет даже таких случаев, чтобы хотелось ругать, понимаете, не бывает даже. Чего ругать? Он делает все что может, он старается, нет таких актеров, даже если они, кривляясь так, как Алла Демидова, скажем, будут говорить: «Ой, я это все не люблю, мне уже все это надоело, я это просто делаю даже не знаю почему! Я вообще к вам пришла на Землю в последний раз, перевоплотилась. И вообще мне все это скучно». Я жду когда пройдет этот приступ и она начнет с удовольствием играть. Потому что она замечательная актриса, но ей свойственны такие приходы или завихрения ума. Ругать — нет, я скромно молчу, пережидаю когда она успокоиться. Она когда успокоится, наверное, думает: «Ой, я наверное, переборщила, надо загладить» и очень хорошо себя ведет.
С.Аймурзаев
― С профессией режиссера какую можно сравнить? Это управление, это творчество, все в одном?
К.Муратова
― Не знаю, что значит управление?
С.Аймурзаев
― Ну вы же процессом управляете?
К.Муратова
― Стараюсь.
С.Аймурзаев
― Есть авторитарные режиссеры, которые знают, кто, что, какой свет.
К.Муратова
― Я вообще мечтаю, чтобы было вокруг побольше людей, которые за меня будут управлять, мне это совсем не интересно управлять. Это скука смертная. Что вы имеете ввиду— администрирование, деньги доставать? Не умею.
С.Аймурзаев
― Но там же много задач.
К.Муратова
― Много, но я это не люблю. Я люблю то, что вы называете творчеством, больше всего я люблю монтаж, потом съемку, но не люблю подготовительный период. Но увлекаюсь и в подготовительном периоде. То есть существо делает — это называется творчество, если вам кажется, что это слишком возвышенное слово, то найдите какое-то другое, меня оно устраивает. А управлять.. ну приходится иногда, но что здесь интересного. Вообще мне не нравилось особенно в начале я это остро ощущала, потом как-то привыкла и вообще отодвинула. Но я так думала: «Вот мы едем в экспедицию, потому что я написала в сценарии какие-то слова, потому что стала снимать это кино и целая толпа людей бросает свои семьи, перемещается куда-то в другое место, а кто-то там попадет под трамвай, может быть, а кто-то своей жене изменит. И я являюсь этому причиной, первоисточником, какой ужас! Это ужасно! „, — я так думала, действительно так думала. А потом как-то отвлеклась, поняла что так все устроено вообще на свете. Но какие-то искать первопричины, как эти увлекающиеся „Мастером и Маргаритой“ и вечно говорят: „Аннушка масло пролила“. Это глупо, потому что все так устроено, ты раньше вышел из дому или позже, это изменит твою дальнейшую жизнь. Вернулся за ключами и поэтому что-то такое…
С.Аймурзаев
― Оптимизм нам нужен…
К.Муратова
― Мне оптимизм был свойственен с рождения. Я очень оптимистическое животное, я веселое животное с очень грустными мозгами. Но веселое, оптимистичное, я не жалуюсь на это, мне нравится и нравилось делать кино. Это главное удовольствие в моей жизни.
С.Аймурзаев
― Спасибо.
© 2004-2024, Kira-Muratova.narod.ru
При использовании материалов ссылка на сайт обязательна